О работе З.Фрейда "Скорбь и меланхолия". Фрейд зигмунд печаль и меланхолия

Печаль и меланхолия

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке http://filosoff.org/ Приятного чтения! Фрейд Зигмунд Печаль и меланхолия. После того как сновидение послужило нам нормальным образцом нарциссических заболеваний, мы сделаем попытку осветить сущность меланхолии путем сравнения ее с нормальным аффектом печали. Но на этот раз мы должны наперед признаться, чтобы предупредить слишком высокую оценку наших результатов. Меланхолия, не имеющая точного определения и в описательной психиатрии, встречается в различных клинических формах, объединение которых в одну клиническую единицу не окончательно установлено; и из них одни скорее похожи на соматические заболевания, другие - на психогенные. Кроме впечатлений, доступных всякому наблюдателю, наш материал ограничивается небольшим количеством случаев, психогенная природа которых не подлежала никакому сомнению. Поэтому мы наперед отказываемся от всяких притязаний на то, чтобы наши выводы относились ко всем случаям, и утешаем себя соображением, что при помощи наших настоящих методов исследования мы едва ли можем что-нибудь найти, что не было бы типичным, если не для целого класса заболеваний, то, по крайней мере, для небольшой группы. - 211 Сопоставление меланхолии и печали оправдывается общей картиной обоих состояний.1 Также совпадают и поводы к обоим заболеваниям, сводящиеся к влияниям жизненных условий в тех случаях, где удается установить эти поводы. Печаль является всегда реакцией на потерю любимого человека или заменившего его отвлеченного понятия, как отечество, свобода, идеал и т. п. Под таким же влиянием у некоторых лиц вместо печали наступает меланхолия, отчего мы подозреваем их в болезненном предрасположении. Весьма примечательно, что нам никогда не приходит в голову рассматривать печаль как болезненное состояние и обратиться к врачу для ее лечения, хотя она влечет за собой серьезные отступления от нормального поведения в жизни. Мы надеемся на то, что по истечении некоторого времени она будет преодолена, и считаем вмешательство нецелесообразным и даже вредным. Меланхолия в психическом отношении отличается глубокой страдальческой удрученностью, исчезновением интереса к внешнему миру, потерей способности любить, задержкой всякой деятельности и понижением самочувствия, выражающимся в упреках и оскорблениях по собственному адресу и нарастающем до бреда ожидании наказания. Эта картина становится нам понятной, если мы принимаем во внимание, что теми же признаками отличается и печаль, за исключением только одного признака: при ней нет нарушения самочувствия. Во всем остальном картина та же. Тяжелая печаль - реакция на потерю любимого человека - отличается таким же страдальческим настроением, по 1 Также Abraham, которому мы обязаны самыми значительными из немногих аналитических исследований этого вопроса, исходил из такого сравнения. (Zentralblatt fur arztliche Psychoanalyse, II, 6, 1912). - 212 терей интереса к внешнему миру - поскольку он не напоминает умершего, потерей способности выбрать какой-нибудь новый объект любви - что значило бы заменить оплакиваемого, отказом от всякой деятельности, не имеющей отношения к памяти умершего. Мы легко понимаем, что эта задержка и ограничение "Я" является выражением исключительной погруженности в печаль, при которой не остается никаких интересов и никаких намерений для чего-нибудь иного. Собственно говоря, такое поведение не кажется нам патологическим только потому, что мы умеем его хорошо объяснить. Мы принимаем также сравнение, называющее настроение печали страдальческим. Нам ясна станет правильность этого, если мы будем в состоянии экономически охарактеризовать это страдание. В чем же состоит работа, проделываемая печалью? Я полагаю, что не будет никакой натяжки в том, если изобразить ее следующим образом: исследование реальности показало, что любимого объекта больше не существует, и реальность подсказывает требование отнять все либидо, связанные с этим объектом. Против этого поднимается вполне понятное сопротивление, - вообще нужно принять во внимание, что человек нелегко оставляет позиции либидо, даже в том случае, когда ему предвидится замена. Это сопротивление может быть настолько сильным, что наступает отход от реальности и объект удерживается посредством галлюцинаторного психоза, воплощающего желание (см. предыдущую статью). При нормальных условиях победу одерживает уважение к реальности, но требование се не может быть немедленно исполнено. Оно приводится в исполнение частично, при большой трате времени и энергии, а до того утерянный объект продолжает существовать психически. Каждое из воспоминаний и ожиданий, в которых либидо было связано - 213 с объектом, приостанавливается, приобретает повышенную активную силу, и на нем совершается освобождение либидо. Очень трудно указать и экономически обосновать - почему эта компромиссная работа требования реальности, проведенная на всех этих отдельных воспоминаниях и ожиданиях, сопровождается такой исключительной душевной болью. Замечательно, что эта боль кажется нам сама собою понятной. Фактически же по окончании этой работы печали "Я" становится опять свободным и освобожденным от задержек. Применим теперь к меланхолии то, что мы узнали о печали. В целом ряде случаев совершенно очевидно, что и она может быть реакцией на потерю любимого человека. При других поводах можно установить, что имела место более идеальная по своей природе потеря. Объект не умер реально, но утерян как объект любви (например, случай оставленной невесты). Еще в других случаях можно думать, что предположение о такой потере вполне правильно, но нельзя точно установить, что именно было потеряно, и тем более можно предполагать, что и сам больной не может ясно понять, что именно он потерял. Этот случай может иметь место и тогда, когда больному известна потеря, вызвавшая меланхолию, так как он знает, кого он лишился, но не знает, что он в нем потерял. Таким образом, нам кажется естественным привести меланхолию в связь с потерей объекта, каким-то образом недоступной сознанию, в отличие от печали, при которой в потере нет ничего бессознательного. При печали мы нашли, что задержка и отсутствие интереса всецело объясняется работой печали, полностью захватившей "Я". Подобная же внутренняя работа явится следствием неизвестной потери при меланхолии и потому она виновна в меланхолической задержке (Hemmung). Дело только в том, что ме - 214 ланхолическая задержка производит на нас непонятное впечатление, потому что мы не можем видеть, что именно так захватило всецело больных. Меланхолик показывает нам еще одну особенность, которой нет при печали, необыкновенное понижение своего самочувствия, огромное обеднение "Я" (Ichverarmung). При печали обеднел и опустел мир, при меланхолии - само "Я". Больной рисует нам свое "Я" недостойным, ни к чему негодным, заслуживающим морального осуждения, - упрекает и бранит себя, ждет отвержения и наказания. Он унижает себя перед каждым человеком, жалеет каждого из своих близких, что тот связан с такой недостойной личностью. У него нет представления о происшедшей с ним перемене, и он распространяет свою самокритику и на прошлое, утверждая, что никогда не был лучше. Эта картина бреда преуменьшения - преимущественно морального - дополняется бессонницей, отказом от пищи и в психологическом отношении очень примечательным преодолением влечения, которое заставляет все живущее цепляться за жизнь. Как в научном, так и в терапевтическом отношении было бы одинаково бесцельно возражать больному, возводящему против своего "Я" такие обвинения. В каком-нибудь отношении он должен быть прав, рассказывая что-то, что соответствует тому, как ему это кажется. Некоторые из его указаний мы должны немедленно подтвердить без всяких ограничений. Ему действительно так чужды все интересы, он так неспособен любить и работать, как утверждает. Но, как мы знаем, это вторичное явление, следствие внутренней, неизвестной нам работы, похожей на работу печали, поглощающей его "Я". В некоторых других самообвинениях он нам также кажется правым, оценивающим настоящее положение только несколько более резко, чем другие немеланхолики. Если он в - 215 повышенной самокритике изображает себя мелочным, эгоистичным, неискренним, несамостоятельным человеком, всегда стремившимся только к тому, чтобы скрывать свои слабости, то он, пожалуй, насколько нам известно, довольно близко подошел к самопознанию, и мы только спрашиваем себя, почему нужно сперва заболеть, чтобы понять такую истину. Потому что не подлежит никакому сомнению, что тот, кто дошел до такой самооценки и выражает ее перед другими - оценки принца Гамлета для себя и для всех других,1 - тот болен, независимо от того, говорит ли он правду или более или менее несправедлив к себе. Нетрудно также заметить, что между величиной самоунижения и его реальным оправданием нет никакого соответствия. Славная, дельная и верная до сих пор женщина в припадке меланхолии будет осуждать себя не меньше, чем действительно ничего не стоящая, И, может быть, у первой больше шансов заболеть меланхолией, чем у второй, о которой мы не могли бы сказать ничего хорошего. Наконец, нам должно броситься в глаза, что меланхолик ведет себя не совсем так, как нормально подавленный раскаянием и самоупреками. У меланхолика нет стыда перед другими, более всего характерного для такого состояния, или стыд не так уж резко проявляется. У меланхолика можно, пожалуй, подчеркнуть состояние навязчивой сообщительности, находящей удовлетворение в самообнажении. Таким образом, неважно, настолько ли прав меланхолик в своем мучительном самоунижении, что его самокритика совпадает с суждением о нем других. Важнее то, что он правильно описывает свое психологическое состояние. Он потерял самоуважение, и, 1 Use every men after his desert, and who schould scape whipping? "Hamlet", II, 2. - 216 конечно, у него имеется для этого основание; во всяком случае тут налицо противоречие, ставящее перед нами трудноразрешимую загадку. По аналогии с печалью, мы должны прийти к заключению, что он утратил объект; из его слов вытекает, что его потеря касается сто собственного "Я". Прежде чем заняться этим противоречием, остановимся на мгновение на том, что открывается нам благодаря заболеванию меланхолика в конституции человеческого "Я". Мы наблюдаем у него, как одна часть "Я" противопоставляется другой, производит критическую оценку ее, делает ее как бы посторонним объектом. Все дальнейшие наблюдения подтвердят возникающие у нас предположения, что отщепленная от "Я" критическая инстанция проявит свою самостоятельность и при других обстоятельствах. Мы найдем действительно достаточно основания отделить эту инстанцию от остального "Я". То, с чем мы тут встречаемся, представляет собой инстанцию, обыкновенно называемую совестью. Вместе с цензурой сознания и исследованием реальности мы причислим ее к важнейшим установлениям (Institutionen) и как-нибудь найдем доказательства тому, что эта инстанция может заболеть сама по себе. В картине болезни меланхолика выступает на первый план в сравнении с другими жалобами нравственное недовольство собой; физическая немощь, уродство, слабость, социальная малоценность гораздо реже является предметом самооценки; только обеднение занимает преимущественное положение среди опасений и утверждений больного. Объяснение указанному выше противоречию дает наблюдение, которое нетрудно сделать. Если терпеливо выслушать разнообразные самообвинения меланхолика, то нельзя не поддаться впечатлению, что самые тяжелые упреки часто очень мало подходят к собственной личности больного, но при некоторых незна - 217 чительных изменениях легко применимы к какому-нибудь другому лицу, которое больной любил, любит или

Меланхолия, точное определение понятия которой не твердо и в описательной психиатрии, встречается в различных клинических формах, объединение

которых в одну клиническую единицу не окончательно установлено; и из них одни скорее похожи на соматические заболевания, другие - на психогенные.

Кроме впечатлений, доступных всякому наблюдателю, наш материал ограничивается небольшим количеством случаев, психогенная природа которых не

подлежала никакому сомнению. Поэтому мы наперед отказываемся от всяких притязаний на то, чтобы наши выводы относились бы ко всем случаям, и

утешаем себя соображением, что при помощи наших настоящих методов исследования мы едва ли можем что-нибудь найти, что не было бы типичным, если не

для целого класса заболеваний, то по крайней мере для небольшой группы.

Сопоставление меланхолии и печали оправдывается общей картиной обоих состояний. ... Также совпадают и поводы к обоим заболеваниям, сводящиеся к

влияниям жизненных условий в тех случаях, где удается установить эти поводы. Печаль является всегда реакцией на потерю любимого человека или

заменившего его отвлеченного понятия, как отечество, свобода, идеал и т. п. Под таким же влиянием у некоторых лиц вместо печали наступает меланхолия,

отчего мы подозреваем их в болезненном предрасположении. Весьма замечательно также, что нам никогда не приходит в голову рассматривать печаль как

болезненное состояние и предоставить ее врачу для лечения, хотя она влечет за собой серьезные отступления от нормального поведения в жизни. Мы

надеемся на то, что по истечении некоторого времени она будет преодолена, и считаем вмешательство нецелесообразным и даже вредным.

Меланхолия в психическом отношении отличается глубокой страдальческой удрученностью, исчезновением интереса к внешнему миру, потерей способности

любить, задержкой всякой деятельности и понижением самочувствия, выражающимся в упреках и оскорблениях по собственному адресу и нарастающим до

бреда ожидания наказания. Эта картина становится нам понятной, если мы принимаем во внимание, что теми же признаками отличается и печаль, за

исключением только одного признака: при ней нет нарушения самочувствия. Во всем остальном картина та же. Тяжелая печаль - реакция на потерю любимого

человека - отличается таким же страдальческим настроением, потерей интереса к внешнему миру, поскольку он не напоминает умершего, - потерей

способности выбрать какой-нибудь новый объект любви, что значило бы заменить оплакиваемого, отказом от всякой деятельности, не имеющей отношения к

памяти умершего. Мы легко понимаем, что эта задержка и ограничение «я» являются выражением исключительной погруженности в печаль, при которой не

остается никаких интересов и никаких намерений для чего-нибудь иного. Собственно говоря, такое поведение не кажется нам патологическим только потому,

что мы умеем его хорошо объяснить.

Мы принимаем также сравнение, называющее настроение печали страдальческим. Нам ясна станет правильность этого, если мы будем в состоянии

экономически охарактеризовать это страдание.

В чем же состоит работа, проделываемая печалью? Я полагаю, что не будет никакой натяжки в том, если изобразить ее следующим образом: исследование

реальности показало, что любимого объекта больше не существует, и реальность подсказывает требование отнять все либидо, связанные с этим объектом.

Против этого поднимается вполне понятное сопротивление, - вообще нужно принять во внимание, что человек нелегко оставляет позиции либидо даже в том

случае, когда ему предвидится замена. Это сопротивление может быть настолько сильным, что наступает отход от реальности и объект удерживается

посредством галлюцинаторного психоза, воплощающего желание. При нормальных условиях победу одерживает уважение к реальности, но требование ее не

может быть немедленно исполнено. Оно приводится в исполнение частично, при большой трате времени и энергии, а до того утерянный объект продолжает

существовать психически. Каждое из воспоминаний и ожиданий, в которых либидо было связано с объектом, приостанавливается, приобретает повышенную

активную силу, и на нем совершается освобождение либидо. Очень трудно указать и экономически обосновать, почему эта компромиссная работа требования

реальности, проведенная на всех этих отдельных воспоминаниях и ожиданиях, сопровождается такой исключительной душевной болью. Замечательно, что эта

боль кажется нам сама собою понятной. Фактически же по окончании этой работы печали «я» становится опять свободным и освобожденным от задержек.

Применим теперь к меланхолии то, что мы узнали о печали. В целом ряде случаев совершенно очевидно, что и она может быть реакцией на потерю любимого

человека. При других поводах можно установить, что имела место более идеальная по своей природе потеря. Объект не умер реально, но утерян как объект

любви (например, случай оставленной невесты). Еще в других случаях можно думать, что предположение о такой потере вполне правильно, но нельзя точно

установить, что именно было потеряно, и тем более можно предполагать, что и сам больной не может ясно понять, что именно он потерял. Этот случай может

иметь место и тогда, когда больному известна потеря, вызвавшая меланхолию, так как он знает, кого он лишился, но не знает, что в нем потерял. Таким

образом, нам кажется естественным привести меланхолию в связь с потерей объекта, каким-то образом недоступной сознанию, в отличие от печали, при

которой в потере нет ничего бессознательного.

При печали мы нашли, что задержка и отсутствие интереса всецело объясняются работой печали, полностью захватившей «я». Подобная же внутренняя работа

явится следствием неизвестной потери при меланхолии, и потому она виновна в меланхолической задержке (Hemmung). Дело только в том, что

меланхолическая задержка производит на нас непонятное впечатление, потому что мы не можем видеть, что именно так захватило всецело больных.

Меланхолик показывает нам еще одну особенность, которой нет при печали, - необыкновенное понижение своего самочувствия, огромное обеднение «я». При

печали обеднел и опустел мир, при меланхолии - само «я». Больной рисует нам свое «я» недостойным, ни к чему негодным, заслуживающим морального

осуждения, - он делает себе упреки, бранит себя и ждет отвержения и наказания. Он унижает себя перед каждым человеком, жалеет каждого из своих

близких что тот связан с такой недостойной личностью. У него нет представления о происшедшей с ним перемене, и он распространяет свою самокритику и на

прошлое; он утверждает, что никогда не был лучше. Эта картина преимущественно морального бреда преуменьшения дополняется бессонницей, отказом от

пищи и в психологическом отношении очень замечательным преодолением влечения, которое заставляет все живущее цепляться за жизнь.

Как в научном, так и в терапевтическом отношении было бы одинаково бесцельно возражать больному, возводящему против своего «я» такие обвинения. В

каком-нибудь отношении он должен быть прав, рассказывая нечто, что соответствует его представлению. Некоторые из его указаний мы должны немедленно

подтвердить без всяких ограничений. Ему действительно так чужды все интересы, он так неспособен любить и работать, как утверждает. Но, как мы знаем,

это вторичное явление, следствие внутренней, неизвестной нам работы, похожей на работу печали, поглощающей его «я».

В некоторых других самообвинениях он нам также кажется правым, оценивающим настоящее положение, только несколько более резко, чем другие

немеланхолики. Если он в повышенной самокритике изображает себя мелочным, эгоистичным, неискренним, несамостоятельным человеком, всегда

стремившимся только к тому, чтобы скрывать свои слабости, то он, пожалуй, насколько нам известно, довольно близко подошел к самопознанию, и мы

только спрашиваем себя, почему нужно сперва заболеть, чтобы понять такую истину. Потому что не подлежит никакому сомнению, что тот, кто дошел до такой

самооценки и выражает ее перед другими - оценки принца Гамлета для себя и для всех других, - тот болен, независимо от того, говорит ли он правду или

более или менее несправедлив к себе.

Нетрудно также заметить, что между величиной самоунижения и его реальным оправданием нет никакого соответствия. Славная, дельная и верная до сих пор

женщина в припадке меланхолии будет осуждать себя не меньше, чем действительно ничего не стоящая. И может быть, у первой больше шансов заболеть

меланхолией, чем у второй, о которой мы не могли бы сказать ничего хорошего. Наконец, нам должно броситься в глаза, что меланхолик ведет себя не совсем

уж так, как нормально подавленный раскаянием и самоупреками. У меланхолика нет стыда перед другими, более всего характерного для такого состояния,

или стыд не так уж резко проявляется. У меланхолика можно, пожалуй, подчеркнуть состояние навязчивой сообщительности, находящей удовлетворение в

самообнажении.

Таким образом, неважно, настолько ли прав меланхолик в своем мучительном самоунижении, что его самокритика совпадает с суждением о нем других.

Важнее то, что он правильно описывает свое психологическое состояние. Он потерял самоуважение, и конечно, у него имеется для этого основание; во

всяком случае тут перед нами противоречие, ставящее перед нами трудноразрешимую загадку. По аналогии с печалью, мы должны придти к заключению, что

он утратил объект; из его слов вытекает, что его потеря касается его собственного «я».

Раньше, чем заняться этим противоречием, остановимся на момент на том, что открывается нам благодаря заболеванию меланхолика в конституции

человеческого «я». Мы видим у него, как одна часть «я» противопоставляется другой, производит критическую оценку ее, делает ее как бы посторонним

объектом. Все дальнейшие наблюдения подтвердят возникающие у нас предположения, что отщепленная от «я» критическая инстанция проявит свою

самостоятельность и при других обстоятельствах. Мы найдем действительно достаточно основания отделить эту инстанцию от остального «я». То, с чем мы

тут встречаемся, представляет собой инстанцию, обыкновенно называемую совестью. Вместе с цензурой сознания и исследованием реальности мы

причислим ее к важнейшим образованиям (Institutionen) и как-нибудь найдем доказательства тому, что эта инстанция может заболеть сама по себе. В картине

болезни меланхолика выступает на первый план в сравнении с другими жалобами нравственное недовольство собой; физическая немощь, уродство, слабость,

социальная малоценность гораздо реже являются предметом самооценки; только обеднение занимает преимущественное положение среди опасений и

утверждений больного.

Объяснение указанному выше противоречию дает наблюдение, которое нетрудно сделать. Если терпеливо выслушать разнообразные самообвинения

меланхолика, то нельзя не поддаться впечатлению, что самые тяжелые упреки часто очень мало подходят к собственной личности больного, но при некоторых

незначительных изменениях легко применимы к какому-нибудь другому лицу, которое больной любил, любит или должен был любить. Сколько раз ни

проверяешь положение дела - это предположение всегда подтверждается. Таким образом получаешь в руки ключ к пониманию картины болезни, открыв в

самоупреках упреки по адресу любимого объекта, перенесенные с него на собственное «я».

Женщина, на словах жалеющая своего мужа за то, что он связан с такой негодной женой, хочет, собственно говоря, обвинить своего мужа в негодности, в

каком бы смысле это ни понималось. Нечего удивляться тому, что среди обращенных на себя мнимых самоупреков вплетены некоторые настоящие; они

получили возможность выступить на первый план, так как помогают прикрыть другие и способствуют искажению истинного положения вещей: они вытекают

из борьбы за и против любви, поведшей к утрате любви. Теперь гораздо понятнее становится и поведение больных. Их Жалобы, представляют из себя

обвинения (Anklagen) в прежнем смысле этого слова; они не стыдятся и не скрываются, потому что все то унизительное, что они о себе говорят, говорится о

других; они далеки от того, чтобы проявить по отношению к окружающим покорность и смирение, которые соответствовали бы таким недостойным лицам, как

они сами; они, наоборот, в высшей степени сварливы, всегда как бы обижены, как будто по отношение к ним сделана большая несправедливость. Это все

возможно потому, что реакции их поведения исходят еще из душевной направленности возмущения, переведенного посредством особого процесса в

влиянием реального огорчения или разочарования со стороны любимого лица наступило потрясение этой привязанности к объекту. Следствием этого было не

нормальное отнятие либидо от этого объекта и перенесение его на новый, а другой процесс, для появления которого, по-видимому, необходимы многие

условия. Привязанность к объекту оказалась малоустойчивой, она была уничтожена, но свободное либидо не было перенесено на другой объект, а

возвращено к «я». Однако здесь оно не нашло какого-нибудь применения, а послужило только к идентификации (отождествлению) «я» с оставленным

объектом. Тень объекта пала таким образом на «я», которое в этом случае рассматривается упомянутой особенной инстанцией так же, как оставленный

объект. Таким образом, потеря объекта превратилась в потерю «я», и конфликт между «я» и любимым лицом превратился в столкновение между критикой

«я» и самим измененным, благодаря отождествлению, «я».

Кое-что из предпосылок и результатов такого процесса можно непосредственно угадать. С одной стороны, должна была иметь место сильная фиксация на

любимом объекте, а с другой стороны - в противоречие с этим, небольшая устойчивость привязанности к объекту. Это противоречие, по верному замечанию О.

Rank"a, по-видимому, требует, чтобы выбор объекта был сделан на нарцистической основе, так что в случае, если возникают препятствия привязанности к

объекту, эта привязанность регрессирует к нарциссизму. Нарцистическое отождествление с объектом заменяет тогда привязанность к объекту, а это имеет

следствием то, что, несмотря на конфликт с любимым лицом, любовная связь не должна быть прервана. Такая замена любви к объекту идентификацией

образует значительный механизм в нарцистических заболеваниях.

Меланхолия берет, таким образом, часть своих признаков у печали, а другую часть у процесса регрессии с нарцистического выбора объекта. С одной стороны,

меланхолия, как и печаль, является реакцией на реальную потерю объекта любви, но, кроме того, она связана еще условием, отсутствующим при нормальной

печали или превращающим ее в патологическую в тех случаях, где присоединяется это условие. Потеря объекта любви представляет собой великолепный

повод, чтобы пробудить и проявить амбивалентность любовных отношений. Там, где имеется предрасположение к неврозам навязчивости, амбивалентный

конфликт придает печали патологический характер и заставляет ее проявиться в форме самоупреков в том, что сам виновен в потере любимого объекта, т. е.

сам хотел ее. В таких депрессиях при навязчивых неврозах после смерти любимого лица перед нами раскрывается то, что совершает амбивалентный

конфликт сам по себе, если при этом не принимает участия регрессивное отнятие либидо.

Поводы к заболеванию меланхолией большей частью не ограничиваются ясным случаем потери вследствие смерти и охватывают все положения огорчения,

обиды и разочарования, благодаря которым в отношения втягивается противоположность любви и ненависти или усиливается существующая

амбивалентность. Этот амбивалентный конфликт, иногда более реального, иногда более конституционного происхождения, всегда заслуживает внимания

среди причин меланхолии. Если любовь к объекту, от которой невозможно отказаться, в то время как от самого объекта отказываются, нашла себе выход в

нарцистическом отождествлении, то по отношению к этому объекту, служащему заменой, проявляется ненависть, вследствие которой этот новый объект

оскорбляется, унижается и ему причиняется страдание, и благодаря этому страданию ненависть получает садистическое удовлетворение.

Только этот садизм разрешает загадку склонности к самоубийству, которая делает меланхолию такой интересной и такой опасной. В первичном состоянии, из

которого исходит жизнь влечений, мы открыли такую огромную самовлюбленность «я» в страхе, возникающем при угрожающей жизни опасности; мы видим

освобождение такого громадного нарцистического количества либидо, что мы не понимаем, как это «я» может пойти на самоуничтожение. Хотя мы уж давно

знали, что ни один невротик не испытывает стремления к самоубийству, не исходя из импульса убить другого, обращенного на самого себя. Но все же

оставалось непонятным, благодаря каких сил такое намерение может превратиться в поступок. Теперь анализ меланхолии показывает нам, что «я»

может /себя убить только тогда, если благодаря обращению привязанности к объектам на себя, оно относится к себе самому как к объекту; если оно может

направить против себя враждебность, относящуюся к объекту и заменяющую первоначальную реакцию «я», к объектам внешнего мира... . Таким образом, при

регрессии от нарцистического выбора объекта этот объект, хотя и был устранен, он все же оказался могущественнее, чем само «я». В двух противоположных

положениях крайней влюбленности и самоубийства объект совсем одолевает «я», хотя и совершенно различными путями.

Меланхолия ставит нас еще перед другими вопросами, ответ на которые нам отчасти неизвестен. В том, что через некоторый промежуток времени она

проходит, не оставив явных, грубых изменений, она сходится с печалью. В случае печали мы нашли объяснение, что с течением времени лицо, погруженное в

печаль, вынуждено подчиниться необходимости подробного рассмотрения своих отношений к реальности, и после этой работы «я» освобождает либидо от

своего объекта. Мы можем себе представить, что «я» во время меланхолии занято такой же работой; здесь, как и в том случае, у нас нет понимания процесса

с экономической точки зрения. Бессонница при меланхолии показывает неподатливость этого состояния, невозможность осуществить необходимое для

погружения в сон прекращение всех интересов. Меланхолический комплекс действует, как открытая рана, привлекает к себе энергию всех привязанностей и

опустошает «я» до полного обеднения. Он легко может устоять против желания спать у «я». В регулярно наступающем вечеру облегчении состояния

проявляется, вероятно, соматический момент, не допускающий объяснения его психогенными мотивами.

В связи с этим возникает вопрос, не достаточно ли потери «я» безотносительно к объекту (чисто нарцистическое огорчение «я»), чтобы вызвать картину

меланхолии, не могут ли некоторые формы этой болезни быть вызваны непосредственно токсическим обеднением «я» либидо. Самая замечательная и

больше всего нуждающаяся в объяснении особенность меланхолии - это ее склонность превращаться в симптоматически противоположное состояние мании.

Как известно, не всякая меланхолия подвержена этой участи. Некоторые случаи протекают периодическими рецидивами, а в интервалах или не замечается

никакой мании, или только самая незначительная маниакальная окраска. В других случаях наблюдается та правильная смена меланхолических и

маниакальных фаз, которая нашла свое выражение в установлении циклической формы помешательства Является искушение видеть в этих случаях

исключения, не допускающие психогенного понимания болезни, если бы психоаналитическая работа не привела именно в большинстве этих заболеваний к

психологическому разъяснению болезни и терапевтическому успеху. Поэтому не только допустимо, но даже необходимо распространить психоаналитическое

объяснение меланхолии также и на манию.

Я не могу обещать, что такая попытка окажется вполне удовлетворительной. Пока она не идет дальше возможности первой ориентировки. Здесь у нас

имеются два исходных пункта: первый - психоаналитическое впечатление, второй - можно прямо сказать - вообще опыт экономического подхода.

Впечатление, полученное уже многими психоаналитическими исследователями, состоит в том, что мания имеет то же содержание, что и меланхолия, что обе

болезни борются с тем же самым «комплексом», который в меланхолии одержал победу над «я», между тем как в мании «я» одолело этот комплекс или

отодвинуло его на задний план. Второй пункт представляет собой тот факт, что все состояния радости, ликования, триумфа, являющиеся нормальным

прообразом мании, вызываются в экономическом отношении теми же причинами. Тут дело идет о таком влиянии, благодаря которому большая, долго

поддерживаемая или ставшая привычной трата психической энергии становится в конце концов излишней, благодаря чему ей можно дать самое

разнообразное применение, и открываются различные возможности ее израсходования: например, если какой-нибудь бедняк, выиграв большую сумму денег,

вдруг освобождается от забот о насущном хлебе, если долгая мучительная борьба в конце концов увенчивается успехом, если оказываешься в состоянии

освободиться от давящего принуждения или прекратить долго длящееся притворство и т. п.

Все такие положения отличаются повышенным настроением, признаками радостного аффекта и повышенной готовностью ко всевозможным действиям,

совсем как при мании, и в полной противоположности к депрессии и задержке при меланхолии. Можно иметь смелость сказать, что мания представляет из

себя не что иное, как подобный триумф; но только от «я» опять-таки скрыто, что оно одолело и над чем празднует победу. Таким же образом можно объяснить

и относящееся к этому же разряду состояний алкогольное опьянение, поскольку оно радостного характера. При нем, вероятно, дело идет о прекращении

траты энергии на вытеснение, достигнутое токсическим путем. Ходячее мнение утверждает, что в таком маниакальном состоянии духа становишься потому

таким подвижным и предприимчивым, что появляется «хорошее» настроение. От этого ложного соединения придется отказаться. В душевной жизни

осуществилось вышеупомянутое экономическое условие, и потому появляется, с одной стороны, такое радостное настроение, а с другой - такое отсутствие

задержек в действии.

Если мы соединим оба наметившихся тут объяснения, то получим: в мании «я» преодолело потерю объекта (или печаль из-за потери, или, может быть, самый

объект), и теперь оно располагает всей суммой противодействующей силы, которую мучительное страдание меланхолии отняло от «я» и сковало.

Маниакальный больной показывает нам совершенно явно свое освобождение от объекта, из-за которого страдал, тем, что с жадностью очень голодного

набрасывается на новые привязанности к объектам.

Работа "Скорбь и меланхолия" написана З.Фрейдом в 1917 году. В этой работе Фрейд переосмысливает понятие меланхолии в психоаналитическом контексте, каковы причины и механизмы меланхолии.

Печаль и меланхолия: общая картина обоих состояний.

При сопоставлении состояний скорби и меланхолии мы не можем не заметить их сходства. Совпадают поводы для возникновения этих состояний, относящиеся к переживанию потери любимого человека или чего-то чрезвычайно значимого в жизни, жизненно важного стержня, например, утрата веры. Но при этом Фрейд отмечает то важное обстоятельство, что под влиянием такой потери одни люди переживают скорбь, в то время как у других лиц наступает меланхолия.

Это наблюдение позволило Фрейду предположить, что в случае меланхолии у человека имеется определенная болезненная предрасположенность к таким состояниям.

И при состоянии меланхолии, и в скорби у человека отмечается глубокая удрученность, отсутствие интереса к внешнему миру, невозможность любить. Для меланхолии свойственна помимо этого также задержка всякой деятельности, понижение самочувствия. К тому же страдающий меланхолией человек имеет склонность к самообвинениям, нападкам на себя, самокритике. Это может доходить до крайних степеней оскорбления самого себя и ожидания наказания.

Фрейд отмечает, что для состояния переживания скорби характерны такие же проявления, но, как правило, не наблюдается ухудшенного самочувствия. Так же, как и при меланхолии, скорбящий человек не проявляет интереса к внешнему миру (в нем теперь отсутствует любимое лицо). Человек не хочет заниматься ничем, что не имело бы отношения к памяти умершего. Он не может найти другой любимый объект, который бы заменил ему умершего, у него на это нет ни желания, ни способности. Все это является выражением погруженности человека в скорбь, поэтому никакие новые интересы и дела не могут иметь место до тех пор, пока работа скорби не будет полностью завершена.

Мы не можем не признать, что в состоянии переживания скорби нет ничего болезненно патологического, это естественное переживание, когда человек утрачивает близкого.

Работа утраты при скорби.

Работу утраты при скорби Фрейд объясняет необходимостью отнять все либидо, связанное с объектом, т.к. его нет больше в реальности. При этом, конечно, скорбящий может испытывать огромное сопротивление этой трудной работе. Подобное сопротивление в отдельных случаях может достигать такой силы, что человек может выпасть из реальности, галлюцинаторно удерживая в своем психическом мире умершего.

В человеке начинают бороться требования реальности (необходимость признать, что любимого объекта уже нет) и нежелание оставить привычные позиции либидо (это всегда нелегко). При нормальном течении этого процесса в результате усилий человека требования реальности одерживают верх, и с умершим объектом прощаются. Но следует отметить, что этот процесс может быть продолжительным во времени. Человек вспоминает умершего, но каждое воспоминание приостанавливается, при этом либидо постепенно высвобождается. Эта работа полностью захватывает Я человека.

Это длительная внутренняя работа вспоминания, переработки совместного прошлого, связанного с умершим, и отнятия либидо от объекта с сохранением уважения к реальности может сопровождаться сильнейшей душевной болью. И по мере прохождения этого болезненного процесса человек постепенно освобождается, при этом либидо отнимается от умершего объекта. По окончании этого процесса, Я человека становится свободным от задержек либидо, человек ощущает способность и желание вступить в новые отношения.

Утрата объекта при скорби и при меланхолии: общее и различие.

Фрейд, описывая утрату объекта при меланхолических состояниях, приводит много общего с переживаниями при скорби – неспособность любить, отсутствие интереса к внешнему миру, подавленность чувств, сожаления и самоупреки. Но при состояниях меланхолии мы можем говорить о неспособности субъекта точно понять, что именно было потеряно. Субъект может давать себе отчет в том, кого или что он утратил, но он не может дать себе отчет в том, что он потерял в себе в связи с именно этой утратой. И в этом мы видим огромную разницу между меланхолией с скорбью.

При скорби у нас не возникает вопроса - человек потерял любимый объект, здесь все понятно. При скорби потерянный объект мертв. В меланхолии же наблюдаются такие потери объекта, когда он не умер в реальности, но потерян именно как объект любви, потерян в идеальном смысле в качестве любимого и желанного. Но при этом все же у человека наступает состояние меланхолии. Меланхолик как будто потерял объект, но эта потеря не доступна для сознания. Этого нет в скорби. Фрейд отмечает, что в потере при скорби нет ничего бессознательного в отличие от меланхолии.

Меланхолик переживает утрату при том, что в реальности никто не умер. Но тем не менее так же, как и в скорби, задержка и отсутствие интереса к внешнему миру охватывают человека. Здесь создается довольно странная картина – не ясно, что именно захватывает меланхолика, заставляет его погружаться в страдание и боль. От оплакивает объект, в то время как объект не мертв.

Еще одно важное отличие переживания меланхолии и скорби заключается в том, что у меланхолика понижено самочувствие и обеднено Я. Страдающий меланхолией человек чувствует себя ни к чему негодным, недостойным, заслуживающим морального осуждения. Его упреки относятся как к настоящему моменту, так и распространяются на прошлое, т.к. теперь он считает, что никогда и не был достойным человеком. Так, картина переживания состояния меланхолии в отличие от переживания скорби помимо неспособности любить и работать дополняется еще и бредом преуменьшения себя, самоуничижением, бессонницей, нежеланием есть, т.е. искажением всех нормальных жизненных влечений.

Меланхолика поглощает некий внутренний процесс, схожий с переживанием скорби. Но в то же время нам бросается в глаза, что в его поведении много таких проявлений, которые сильно отличаются от проявлений нормального процесса работы скорби. Создается впечатление, что меланхолик, в отличие от скорбящего человека, не стыдится своей недостойности, а напротив, подчеркивает ее, как будто находит некое удовлетворение в этом в негативном самообнажении и самоунижении.

Таким образом, предельно важный момент – это то, что в меланхолическом состоянии объект не живой и одновременно не мертвый. При скорби страдающий человек производит работу, связанную с воспоминаниями об умершем. Благодаря такой психической работе в регистре памяти, в регистре совместно пережитого опыта, истории, объект получает статус мертвого. Тем самым человек отпускает умершего, переводит его в регистр истории и памяти.

При меланхолии происходит другое – объект, из-за которого страдают, оказывается не похоронен. Объект не попадает в категорию живых, но также не попадает и в категорию мертвых, поэтому этот объект все время присутствует в жизни меланхолика. Меланхолик находится в такой позиции, где объект переживается как утраченный, но не хоронится, не происходит прощания с ним. Это некая позиция, чтобы сохранить и продолжать переживать неутрачиваемую утрату. Как сказал Фрейд, тень объекта падает на собственное Я меланхолика.

Ключ к пониманию картины меланхолии: жалобы как обвинения.

Меланхолик поглощен недовольством собой. Он сильно переживает ощущение своей слабости, неполноценности, физической и психической немощи, причем так сильно упрекает самого себя, что не может не броситься в глаза несогласованность упреков, обращенных на самого себя, с его личностью. Скорее, их можно отнести к другому человеку, каким-то образом связанному с меланхоликом.

В этом Фрейд видит ключ к пониманию картины болезни – упреки по адресу любимого объекта переносятся на собственное Я. При этом мы наблюдаем, как жалобы и упреки к себе нарастают, сгущаясь, постепенно перерастают в обвинения и самоуничижение, доходя до крайних форм. Т.е. жалобы представляют собой обвинения. Это тотальное самоуничижение не вызывает у страдающих меланхолией чувства стыда за свое столь ужасающее несовершенство, что связано с неосознаваемой им направленностью этих обвинений на другого человека, на того, кому в действительности адресованы упреки и обвинения.

Этот структурный поворот очень важен – жалобы превращаются в уничижение и обвинения. Несмотря на то, что меланхолические субъекты себя считают недостойными, они крайне далеки от смирения и покорности по отношению к окружающим людям, напротив, они наполнены обидами и недовольством. Можно предположить, что их возмущение в результате определенных психических процессов переведено в подавленность меланхолии, и может быть предъявлено теперь другим в форме обесценивания себя, полной инфляции своего Я.

Фрейд говорит о том, что меланхолик начинает жаловаться на себя, упрекать себя, обвинять себя. В этом процессе одна часть Я субъекта противопоставляется другой, осуждает ее, производит критическую оценку, словно она посторонняя по отношению к Я и имеет право судить, оценивать, критиковать. Отщепленная от Я критическая инстанция проявляет свою самостоятельность.

Меланхолия как потеря собственного я, или утрата объекта как утрата я.

Фрейд описывает процесс, при котором формируется меланхолическая позиция. В ситуации формирования привязанности либидо к любимому человеку, встретившись с сильнейшим разочарованием, субъект переживает потрясение этой привязанности. В результате не происходит нормальное отнятие либидо от объекта и перенесение его на новый объект, а вместо этого свободное либидо вновь возвращается в Я. И из-за невозможности пережить болезненную утрату происходит отождествление Я с оставленным объектом.

В меланхолии субъект хочет расправиться с объектом, обманувшим его надежды, но не может похоронить объект, и хоронит вместо объекта себя. Утраченный объект ни жив и ни мертв, он становится частью Я меланхолика. В результате утрачивается Я – теперь объект занимает его место, т.е. тень объекта падает на собственное Я.

Таким образом, потеря объекта превращается в потерю Я, и страдающий человек борется внутри себя от имени обманувшего надежды объекта с самим собой, с собственным Я. Фрейд описывает механизм идентификации и либидо нагрузки объекта – два смежных механизма, которые могут сменять друг друга.

В результате идентификации с утраченным объектом, объект занимает место Я, и теперь его невозможно потерять, само Я утрачивается, а либидо не может свободно перемещаться, из-за чего невозможно найти новый объект. При переживании скорби мы не наблюдаем подобных изменений в Я.

Предпосылки для формирования меланхолии.

Рассматривая предпосылки для формирования меланхолии, Фрейд говорит о сильной фиксации на любимом объекте, и, с другой стороны, о недостаточно устойчивой привязанности к объекту.

Столь сильная фиксация на любимом объекте и при этом недостаточная устойчивость привязанности к нему могут говорить о том, что выбор объекта сделан на нарциссическое основе. Когда выбор объекта происходит на нарциссической основе, это неизбежно приводит к регрессии к нарциссизму объектной привязанности.

Таким образом, у меланхолического субъекта привязанность к объекту оказалась малоустойчивой, она была уничтожена, а свободное либидо не было перенесено на другой объект, а возвращено к Я, т.е. происходит регрессивное отнятие либидо. Это нарциссическое отождествление с объектом заменяет привязанность к объекту, которая не исчезает из-за сильной фиксации на любимом объекте.

Замена любви к объекту идентификацией – важный механизм в расстройствах нарциссизма. Это отождествление – предварительная ступень выбора объекта, которая характеризуется крайней степенью амбивалентности, свойственной оральной фазе развития.

Таким образом, меланхолический субъект проживает регрессию от привязанности к объекту на оральную фазу либидо, принадлежащую еще к нарциссизму.

Поводом к переживанию состояния меланхолии, конечно, может послужить и реальная потеря любимого лица. Это та ситуация, которая может выбить из колеи любого человека, сталкивая с переживанием сложных, амбивалентных чувств, вызывая чувство вины и упреки самому себе. Но при переживании скорби не происходит регрессивное отнятие либидо.

Следует добавить, что заболевания меланхолией могут быть связаны не только с реальной потерей любимого объекта, но в большинстве случаев оно возникает, когда субъект сталкивается с обидами, разочарованиями, амбивалентными чувствами, с которыми ему сложно справиться, с невозможностью разрешить конфликт любви и ненависти. Фрейд говорит о том, что этот амбивалентный конфликт, иногда более реального, иногда более конституционного происхождения, всегда заслуживает внимания среди причин меланхолии.

Это та ситуация, когда от любви к объекту невозможно отказаться, а от самого объекта отказываются. И тогда эта любовь выражается в нарциссическом отождествлении с утраченным объектом. А ненависть к объекту, которую субъект испытывает при этом, он направляет на самого себя – ненависть к объекту, обращенная на самого себя.

Так, любовь меланхолического субъекта регрессирует до отождествления, а в иных случаях также до садистического ее проявления в силу амбивалентного конфликта (любви и ненависти), но направленных на самого себя. С этим связана та степень жестоких самообвинений, иногда доводящая человека до крайности – желания убить самого себя, а по сути уничтожить ненавидимый и одновременно желанный объект.

«Таким образом, при регрессии от нарциссического выбора объекта этот объект, хотя и был устранен, все же оказался могущественнее, чем само Я. В двух противоположных положениях крайней влюбленности и самоубийства объект совсем одолевает Я, хотя и совершенно различными путями» (Фрейд).

Меланхолия и ее склонность превращения в противоположное состояние мании.

Фрейд упоминает о важной особенности меланхолии, а именно ее склонности превращаться в свою противоположность – в манию. У некоторых субъектов происходит постоянная смена маниакальных и меланхолических фаз. Но так происходит далеко не во всех случаях.

Симптоматически мания является полной противоположностью меланхолии. Но при этом мания имеет в основе те же проблемы и комплексы, что и меланхолия. Этот комплекс одерживает победу над Я в меланхолии, в состоянии мании, похоже, что Я одолевает трудности, связанные с этим комплексом, хотя бы и на время.

Для состояния мании характерно переживание радости, подъема, чрезмерной активности, приподнятого возбуждения, отсутствие задержек в действии. Мания как бы высвобождает Я от задержек, благодаря чему либидо может свободно перемещаться и инвестироваться в различные объекты. Такое оживление и бьющая через край активность Фрейд сравнивает с переживанием триумфа, ощущение будто Я празднует победу, но при этом нет понимания – над чем одержана эта победа, по поводу чего празднуется триумф. Это скрыто от Я.

Что или кого одолело Я в состоянии мании? Фрейд объясняет это тем, что в мании Я преодолевает потерю объекта, благодаря чему Я располагает всей суммой противодействующей силы, которая в состоянии меланхолии была скована и отнята от Я. В мании человек освобождается от объекта, причинявшего страдания, тем, что с жадностью создает новые привязанности к объектам.

Фрейд делает важное замечание по поводу того, что в состоянии нормальной скорби эта маниакальная фаза триумфа отсутствует, даже когда скорбь прошла. Это связано с тем, что в работе скорби Я вынуждено считаться с реальностью и оборвать связь с умершим объектом ради того, чтобы жить дальше и создавать отношения с новыми объектами.

Накопленная, связанная энергия в меланхолической фазе освобождается по мере завершения этой работы, тогда Я становится сильнее и превосходит объект – наступает маниакальная фаза. Все-таки это не завершение процесса, переработка утраты объекта, а речь, скорее, идет о переходе от одной фазы к другой, где на меланхолической фазе объект одерживал верх над Я, а в мании Я берет реванш и одолевает объект.

Работа скорби и меланхолии с точки зрения топического различия систем.

В этой работе Фрейд поднимает еще один важный вопрос – между какими системами с топической точки зрения происходит работа меланхолии.
Фрейд пишет о том, что при переживании меланхолии человек сталкивается со сложным амбивалентным конфликтом. В меланхолии разыгрывается бесконечное количество сражений из-за объекта, в которых происходит борьба между ненавистью и любовью для того, чтобы отнять либидо от объекта, либо чтобы удержать против натиска позиции либидо.

Эти сражения можно отнести к системе бессознательного, в область вещественных воспоминаний. Похожие процессы происходят и при работе скорби, где также происходят попытки отнять либидо от объекта, но в этом случае мы не наблюдаем препятствий к тому, чтобы эти процессы продолжались нормальным путем и через систему Ubw достигали сознания, системы словесных представлений. В меланхолии этот путь закрыт по разным причинам (конституциональная амбивалентность, вытеснение травматических переживаний).

Эта амбивалентная борьба остается вне сознания, пока либидо не оставит объект, вернувшись на место Я, к своему источнику. «Благодаря бегству в Я, любовь была избавлена от полного уничтожения. После этой регрессии либидо процесс может стать сознательным и представляется сознанию как конфликт между частью Я и критической инстанцией» (Фрейд).

Таким образом, большая часть конфликта скрыта в бессознательном, в системе вещественных воспоминаний. Сам человек ощущает только негодование на самого себя и инфляцию Я, мало что понимая, что с этим можно сделать и как это изменить.

Колебания фаз меланхолической и маниакальной демонстрирует процесс регрессии либидо к нарциссизму. Либидо нагрузка объекта и идентификация – это два смежных механизма, и один может сменять другой. В дальнейшем в работе «Я и Оно» Фрейд разовьет эту мысль.

Меланхолия заменяет борьбу за объект конфликтом в Я. Субъектом это переживается как болезненная рана, которая требует постоянных усилий, чтобы противодействовать этой боли, этой борьбе.

Работа «Скорбь и меланхолия» очень важна для понимания процессов конституирования Я. Через осмысление меланхолии, процессов перехода от меланхолии к мании, и обратно, от мании к меланхолии, мы можем прийти к пониманию того, как субъект конституируется, как конституируется Я. Мы обнаруживаем разные инстанции в Я, которые могут конфликтовать между собой, заставляя субъекта страдать.

"Тень объекта упала на я, которое могло быть теперь оценено особой инстанцией как покинутый объект. Таким образом, утрата объекта превратилась в утрату я, а конфликт между я и любимым человеком – в раздор между критикой, направленной на я, и я, изменившимся в результате идентификации».

Меланхолический субъект, переживая разочарование в любимом объекте, испытывает сильное потрясение привязанности к объекту и желание покинуть его, но при этом не может сделать это окончательно из-за сильной фиксации на нем. Свободное либидо при этом не переносится на другой объект, а возвращается в Я. Не будучи способным никак иначе применить это либидо, оно используется для идентификации (отождествления) Я с покинутым объектом. И теперь Я переживает конфликт между частью, идентифицировавшейся с объектом и собственно Я. Эта часть Я, которая идентифицируется с объектом, теперь рассматривается как покинутый объект, и ненависть, испытываемая к нему, направляется на Я. Соответственно, идентифицировавшаяся часть Я теперь воспринимается как утраченная, также как и сам объект. Возникает конфликт между частью Я и критической инстанцией, Я обесценено и недовольно самим собой. Суть этого внутреннего конфликта – переживание внутри субъекта неутрачиваемой утраты, которая, возможно, произошла на внешнем уровне, это рана, которая никак не может затянуться, т.к. не понятно, что же утрачено, кого оплакивает человек или с кем он борется. Отказавшись от объекта снаружи, меланхолический субъект отказался и от части самого себя, замуровав себя в замкнутом круге этого конфликта.

«Меланхолия заимствует одну часть своих свойств у печали, а другую часть – у процесса регрессии от нарциссического выбора объекта к нарциссизму».

Речь идет о том, что в состоянии меланхолии, как и в состоянии скорби, человек страдает и переживает из-за утраты объекта. Но в случаях скорби субъект переживает реальную смерть любимого лица, в то время как в меланхолических состояниях субъект переживает утрату объекта, связанную с его собственным отказом. Этот отказ вынужденный и связан с тем, что субъект не может сохранить любовь к объекту, столкнувшись со значимым препятствием или разочарованием. При скорби не возникает вопроса, все понятно - объект мертв. В меланхолии объект не умирает, от него невозможно освободиться. Человек как бы лишает объект своей любви, но ценой помещения этого объекта в Я, то есть отождествления с этим некогда любимым объектом, т.к. из-за сильной фиксации расстаться с этим объектом не может. Так происходит возвращение либидо в Я, т.е. совершается переход к нарциссизму. Таким образом, меланхолия схожа с переживанием скорби, но этот поворот либидо, т.е. регрессия от нарциссического выбора объекта к нарциссизму, привносит в меланхолию крайне патологические черты и проявления.

«В двух противоположных ситуациях – сильнейшей влюбленности и самоубийства – объект одолевает я, пусть даже и совершенно разными способами».

Это две противоположные ситуации – сильная влюбленность и самоубийство. В ситуации сильной влюбленности Я как бы теряет себя в объекте. Человек настолько поглощен образом любимого, он может столь сильно идеализировать любимое лицо, что может с ним идентифицироваться (т.к. этот механизм лежит в основе эмоциональных связей с другими). И идентификация может занять место объектного выбора, т.е. объектный выбор в состоянии очень сильной влюбленности может регрессировать до идентификации. В состоянии сильнейшей влюбленности ничего кроме любимого лица человек не воспринимает, он полностью поглощен образом любимого и утрачивает интерес ко всему, что не имеет отношения к любимому. Схожий процесс, хотя и с противоположным знаком и в гораздо более жестких формах происходит и в случаях меланхолической склонности к самоубийству. Поскольку с утраченным объектом расстаться невозможно, субъект идентифицируется с ним, помещая этот объект в Я. Но чувства ненависти к объекту, естественно, теперь направляются также на Я. Это чувство ненависти может быть настолько сильным и поглощающим, что человек может решиться на самоубийство, не будучи в состоянии справиться с этими ужасными чувствами. Таким образом, мы видим, что и в случае сильной влюбленности и самоубийства объект приобретает такую власть над субъектом, которой сложно противопоставить что-либо, учитывая идентификационные механизмы, происходящие при этих состояниях.

Фрейд Зигмунд

Печаль и меланхолия

Зигмунд ФРЕЙД

Печаль и меланхолия

После того как сновидение послужило нам нормальным образцом нарциссических заболеваний, мы сделаем попытку осветить сущность меланхолии путем сравнения ее с нормальным аффектом печали. Но на этот раз мы должны наперед признаться, чтобы предупредить слишком высокую оценку наших результатов. Меланхолия, не имеющая точного определения и в описательной психиатрии, встречается в различных клинических формах, объединение которых в одну клиническую единицу не окончательно установлено; и из них одни скорее похожи на соматические заболевания, другие - на психогенные. Кроме впечатлений, доступных всякому наблюдателю, наш материал ограничивается небольшим количеством случаев, психогенная природа которых не подлежала никакому сомнению. Поэтому мы наперед отказываемся от всяких притязаний на то, чтобы наши выводы относились ко всем случаям, и утешаем себя соображением, что при помощи наших настоящих методов исследования мы едва ли можем что-нибудь найти, что не было бы типичным, если не для целого класса заболеваний, то, по крайней мере, для небольшой группы.

Сопоставление меланхолии и печали оправдывается общей картиной обоих состояний.1 Также совпадают и поводы к обоим заболеваниям, сводящиеся к влияниям жизненных условий в тех случаях, где удается установить эти поводы. Печаль является всегда реакцией на потерю любимого человека или заменившего его отвлеченного понятия, как отечество, свобода, идеал и т. п. Под таким же влиянием у некоторых лиц вместо печали наступает меланхолия, отчего мы подозреваем их в болезненном предрасположении. Весьма примечательно, что нам никогда не приходит в голову рассматривать печаль как болезненное состояние и обратиться к врачу для ее лечения, хотя она влечет за собой серьезные отступления от нормального поведения в жизни. Мы надеемся на то, что по истечении некоторого времени она будет преодолена, и считаем вмешательство нецелесообразным и даже вредным.

Меланхолия в психическом отношении отличается глубокой страдальческой удрученностью, исчезновением интереса к внешнему миру, потерей способности любить, задержкой всякой деятельности и понижением самочувствия, выражающимся в упреках и оскорблениях по собственному адресу и нарастающем до бреда ожидании наказания. Эта картина становится нам понятной, если мы принимаем во внимание, что теми же признаками отличается и печаль, за исключением только одного признака: при ней нет нарушения самочувствия. Во всем остальном картина та же. Тяжелая печаль - реакция на потерю любимого человека - отличается таким же страдальческим настроением, по

1 Также Abraham, которому мы обязаны самыми значительными из немногих аналитических исследований этого вопроса, исходил из такого сравнения. (Zentralblatt fur arztliche Psychoanalyse, II, 6, 1912).

терей интереса к внешнему миру - поскольку он не напоминает умершего, потерей способности выбрать какой-нибудь новый объект любви - что значило бы заменить оплакиваемого, отказом от всякой деятельности, не имеющей отношения к памяти умершего. Мы легко понимаем, что эта задержка и ограничение "Я" является выражением исключительной погруженности в печаль, при которой не остается никаких интересов и никаких намерений для чего-нибудь иного. Собственно говоря, такое поведение не кажется нам патологическим только потому, что мы умеем его хорошо объяснить.

Мы принимаем также сравнение, называющее настроение печали страдальческим. Нам ясна станет правильность этого, если мы будем в состоянии экономически охарактеризовать это страдание.

В чем же состоит работа, проделываемая печалью? Я полагаю, что не будет никакой натяжки в том, если изобразить ее следующим образом: исследование реальности показало, что любимого объекта больше не существует, и реальность подсказывает требование отнять все либидо, связанные с этим объектом. Против этого поднимается вполне понятное сопротивление, - вообще нужно принять во внимание, что человек нелегко оставляет позиции либидо, даже в том случае, когда ему предвидится замена. Это сопротивление может быть настолько сильным, что наступает отход от реальности и объект удерживается посредством галлюцинаторного психоза, воплощающего желание (см. предыдущую статью). При нормальных условиях победу одерживает уважение к реальности, но требование се не может быть немедленно исполнено. Оно приводится в исполнение частично, при большой трате времени и энергии, а до того утерянный объект продолжает существовать психически. Каждое из воспоминаний и ожиданий, в которых либидо было связано

с объектом, приостанавливается, приобретает повышенную активную силу, и на нем совершается освобождение либидо. Очень трудно указать и экономически обосновать - почему эта компромиссная работа требования реальности, проведенная на всех этих отдельных воспоминаниях и ожиданиях, сопровождается такой исключительной душевной болью. Замечательно, что эта боль кажется нам сама собою понятной. Фактически же по окончании этой работы печали "Я" становится опять свободным и освобожденным от задержек.

Применим теперь к меланхолии то, что мы узнали о печали. В целом ряде случаев совершенно очевидно, что и она может быть реакцией на потерю любимого человека. При других поводах можно установить, что имела место более идеальная по своей природе потеря. Объект не умер реально, но утерян как объект любви (например, случай оставленной невесты). Еще в других случаях можно думать, что предположение о такой потере вполне правильно, но нельзя точно установить, что именно было потеряно, и тем более можно предполагать, что и сам больной не может ясно понять, что именно он потерял. Этот случай может иметь место и тогда, когда больному известна потеря, вызвавшая меланхолию, так как он знает, кого он лишился, но не знает, что он в нем потерял. Таким образом, нам кажется естественным привести меланхолию в связь с потерей объекта, каким-то образом недоступной сознанию, в отличие от печали, при которой в потере нет ничего бессознательного.

При печали мы нашли, что задержка и отсутствие интереса всецело объясняется работой печали, полностью захватившей "Я". Подобная же внутренняя работа явится следствием неизвестной потери при меланхолии и потому она виновна в меланхолической задержке (Hemmung). Дело только в том, что ме

ланхолическая задержка производит на нас непонятное впечатление, потому что мы не можем видеть, что именно так захватило всецело больных. Меланхолик показывает нам еще одну особенность, которой нет при печали, необыкновенное понижение своего самочувствия, огромное обеднение "Я" (Ichverarmung). При печали обеднел и опустел мир, при меланхолии - само "Я". Больной рисует нам свое "Я" недостойным, ни к чему негодным, заслуживающим морального осуждения, - упрекает и бранит себя, ждет отвержения и наказания. Он унижает себя перед каждым человеком, жалеет каждого из своих близких, что тот связан с такой недостойной личностью. У него нет представления о происшедшей с ним перемене, и он распространяет свою самокритику и на прошлое, утверждая, что никогда не был лучше. Эта картина бреда преуменьшения - преимущественно морального - дополняется бессонницей, отказом от пищи и в психологическом отношении очень примечательным преодолением влечения, которое заставляет все живущее цепляться за жизнь.